Неточные совпадения
Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее за
шеюЗацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится,
Медведя слышит за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край поднять стыдится;
Она бежит, он всё вослед,
И сил уже бежать ей нет.
— А вот и батя пришел, — послышался вдруг звонкий детский голосок, и беловолосая головка поднялась из-за Ранцевой, которая вместе с Марьей Павловной и Катюшей
шила девочке новую
одежду из пожертвованной Ранцевой юбки.
— Барыни мне новую лопоть [Лопоть по-сибирски —
одежда.]
шьют, — сказала девочка, указывая отцу на работу Ранцевой. — Хорошая, кра-а-асная, — лопотала она.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот! не постелю
одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по
шею в землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Моющийся сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок на веревочке, иногда надевал его на
шею или привязывал к руке, а то просто нацеплял на ручку шайки и шел мыться и париться. Вор, выследив в раздевальне, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал с ним. Моющийся вместо дорогой
одежды получал рвань и опорки.
Все они были в праздничной
одежде,
шеи голые, ноги босые, локти наруже, платье заткнутое спереди за пояс, рубахи белые, взоры веселые, здоровье на щеках начертанное.
Иногда мне казалось, что я узнаю то или иное место. Казалось, что за перелеском сейчас же будет река, но вместо нее опять начиналось болото и опять хвойный лес. Настроение наше то поднималось, то падало. Наконец, стало совсем темно, так темно, что хоть глаз выколи.
Одежда наша намокла до последней нитки. С головного убора сбегала вода. Тонкими струйками она стекала по
шее и по спине. Мы начали зябнуть.
В одной
одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и всегда
шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
— Да, да… — торопливо заговорил Прозоров, поправляя сбившийся на
шее галстук. — Действительно, пел… Узрел сии голубые
одежды, сию накладную косу, сие раскрашенное лицо — и запел!
Форма
одежды визитная, она же — бальная: темно-зеленоватый, длинный, ниже колен, сюртук, брюки навыпуск, с туго натянутыми штрипками, на плечах — золотые эполеты… какая красота. Но при такой форме необходимо, по уставу, надевать сверху летнее серое пальто, а жара стоит неописуемая, все тело и лицо — в поту. Суконная, еще не размякшая, не разносившаяся материя давит на жестких углах, трет ворсом
шею и жмет при каждом движении. Но зато какой внушительный, победоносный воинский вид!
Вместо всего этого, он теперь старался поскорее вылезть из какой-то немецкой кургузой куртки, не закрывавшей даже как следует того, что должно быть закрыто хорошей
одеждой;
шею его подпирал высокий воротник крахмальной рубашки, а ноги нельзя было освободить из узких штанов…
Молодые и не совсем молодые женщины, в
одеждах, обнажавших и
шеи, и руки, и почти груди, кружились в объятиях мужчин в ярких мундирах.
Но лучше нравились ему и ей иные наряды, которые
шила сама Людмила:
одежда рыбака с голыми ногами, хитон афинского голоногого мальчика.
Старики Багровы со всем семейством вышли на крыльцо; Арина Васильевна в шелковом шушуне [Шушун — женская верхняя
одежда; большею частью короткая кофта, шубейка.] и юбке, в шелковом гарнитуровом с золотыми травочками платке на голове, а Степан Михайлыч в каком-то стародавнем сюртуке, выбритый и с платком на
шее, стояли на верхней ступеньке крыльца; один держал образ Знамения божьей матери, а другая — каравай хлеба с серебряной солонкой.
Опера-фарс «Орфей в аду», поставленная на русской петербургской сцене зимою, предшествовавшею открытию в столице здания суда, представляла общественное мнение одетым в ливрею, дающую ему вид часовой будки у генеральского подъезда; но близок час, когда дирекция театров должна будет
сшить для актрисы Стрельской, изображающей «общественное мнение», новую
одежду.
Юрий обхватил ее мягкий стан, приклонил к себе и поцеловал ее в
шею: девственные груди облились румянцем и заволновались, стараясь вырваться из-под упрямой
одежды… о, сколько сладострастия дышало в ее полураскрытых пурпуровых устах! он жадно прилепился к ним, лихорадочная дрожь пробежала по его телу, томный вздох вырвался из груди…
— Теплота твоей
одежды благоухает лучше, чем мирра, лучше, чем нард, — говорит он, жарко касаясь губами ее уха. — И когда ты дышишь, я слышу запах от ноздрей твоих, как от яблоков. Сестра моя, возлюбленная моя, ты пленила сердце мое одним взглядом твоих очей, одним ожерельем на твоей
шее.
Когда выходил царь из дома Ливанского малыми южными дверями, стал на его пути некто в желтой кожаной
одежде, приземистый, широкоплечий человек с темно-красным сумрачным лицом, с черною густою бородою, с воловьей
шеей и с суровым взглядом из-под косматых черных бровей. Это был главный жрец капища Молоха. Он произнес только одно слово умоляющим голосом...
На другое утро я, напившись чаю и не отпросившись у мадмуазель Фрикэ, отправился в людскую избу. Мне хотелось опять поболтать со вчерашним чудаком. Не постучавшись в дверь — этого обычая у нас и в заводе не было, — я прямо вошел в комнату. Я застал в ней не того, кого я искал, не Пунина, а покровителя его — филантропа Бабурина. Он стоял перед окном, без верхней
одежды, широко растопырив ноги, и тщательно вытирал себе голову и
шею длинным полотенцем.
И был ли то сон, была ль явь, сам он не знал того, — видит у своего ложа святолепного старца в ветхой
одежде, на
шее золотой крест с самоцветными каменьями, такой дорогой, что не только у князя, да и в царской казне такого не бывало.
Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы. Весь день они работают: носят дрова, скоблят шкуры зверей или мнут рыбью кожу, варят обед или
шьют обувь и починяют
одежду. Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя в доме. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости.
Никогда не мог понять, что интересного в «Робинзоне Крузо». Козлики какие-то;
шьет себе
одежды из звериных шкур, надаивает молоко, строит дом… Интересно было только в конце, где Робинзон и Пятница сражаются с дикарями.
Сняв с себя легкие
одежды, Соня с визгом бросалась в воду, плавала, пожималась от холода, а карась, тут как тут, подплывал к ней и начинал жадно целовать ее ножки, плечи,
шею…
Доктор пристально поглядел на него и понял, в чем дело. Фельдшер не шатался, отвечал на вопросы складно, но угрюмо-тупое лицо, тусклые глаза, дрожь, пробегавшая по
шее и рукам, беспорядок в
одежде, а главное — напряженные усилия над самим собой и желание замаскировать свое состояние, свидетельствовали, что он только что встал с постели, не выспался и был пьян, пьян тяжело, со вчерашнего… Он переживал мучительное состояние «перегара», страдал и, по-видимому, был очень недоволен собой.
Она была та, совершенно та, которую он любил, и
одежда ее была та же, на полной белой
шее была нитка жемчугу, и прелестные руки были обнажены выше локтя.
Молодая пригожая негритянка, с коралловым ожерельем вокруг черной
шеи, в белой шерстяной
одежде, умильно улыбнулась своему соотечественнику, — в этой улыбке было что-то более, нежели дружеское приветствие, — кивнула ему курчавою головкой, давая знать, чтобы следовал с своей подругой за нею, привела их к одной двери в коридоре, отворила осторожно дверь и, всунув в отверстие голову, сказала...
Она сняла с себя большой платок, с
шеи шарф и закутала в них озябшего, несмотря на теплую
одежду, ребенка. Снег забрался ей за ворот и холодными каплями скользил у ней по спине.
За купцами египетские жрецы, в более длинных, но тоже однообразных белых
одеждах, с драгоценными перевязями, в однообразных же широких шейных украшениях, в повязках и с фальшивыми черными локонами, ниспадавшими на их
шеи и на спины.
— Не хочешь? Не хочешь? — кричала попадья и в яростной жажде материнства рвала на себе
одежды, бесстыдно обнажаясь вся, жгучая и страшная, как вакханка, трогательная и жалкая, как мать, тоскующая о сыне. — Не хочешь? Так вот же перед Богом говорю тебе: на улицу пойду! Голая пойду! К первому мужчине на
шею брошусь. Отдай мне Васю, проклятый!